Иван Оганесян: мы были обречены, понимали, что никто из театра уже не выйдет
Захватывающих событий, которые произошли с Иваном Оганесяном, хватило бы на несколько жизней. Ударов судьбы и разочарований было предостаточно, но все они не смогли изменить его прирожденного оптимизма и позитивного взгляда на мир. Сегодня Иван — один из самых популярных и востребованных актеров отечественного кинематографа. О роли своей мечты, несостоявшейся карьере виолончелиста и синдроме «Норд-Оста» актер откровенно рассказал в эксклюзивном интервью «ТН».
— Чем вас привлек проект «Заповедный спецназ», который транслируется на НТВ?
— Во-первых, участие в проекте Максима Дрозда, с которым мы уже работали. Правда, это было давно, лет десять назад, в сериале «Ловушка», но с ним всегда приятно работать — актер высочайшего уровня. Что касается сюжета, то все съемки прошли на высоком уровне. Проект непростой и по количеству серий и по съемкам, все снимали в тайге, поэтому, думаю, будет интересно.
— У вас дружеские отношения с Максимом Дроздом, но по сюжету вы заклятые враги. Не мешало настроиться на нужную волну?
— Наоборот! Прекрасно сработались, потому что чувствовал партнера, ведь уже многое за спиной. На съемках все было замечательно, мы сошлись не как враги или друзья, а как работавшие вместе актеры, которым представилась прекрасная возможность вновь встретиться и сыграть вместе. Спасибо огромное режиссеру Алексею Быстрицкому — это просто радость, удовольствие сниматься у таких мастеров.
— Это у вас первый совместный проект с Алексеем Быстрицким. Как работалось?
— Я с Алексеем был знаком и до этого, но поработать вместе посчастливилось впервые. Я получил массу позитивных эмоций, настолько это все было здорово и хорошо. Режиссер площадку держит спокойно, уверенно — красота просто!
— Вы харизматичный актер с яркой внешностью, но вам все равно предлагают играть отрицательных персонажей. С чем это связано?
— Не часто, но бывают и такие роли, и я всегда соглашаюсь. Антагониста главного героя в принципе играть интересней, потому что это всегда более сложный образ по характеру и по сюжету.
— А вы сами для себя какие роли видите? Какие предложения хотели бы получать?
— Всегда хочется работать в интересном проекте, в высокопрофессиональном творческом коллективе. Ведь даже замечательно прописанная большая роль может померкнуть, когда у тебя никудышный партнер, когда за штурвалом режиссер, который сам не знает, какое кино он хочет снимать.
— Бывали такие проекты, когда вы пожалели, что приняли предложение?
— Мне всегда как-то везло в этом плане. Я могу судить об этом только по рассказам коллег. Были какие-то сложности, шероховатости, но больше производственного характера. Как говорится, творческое препятствие — это тоже подарок для артиста.
— Вы профессиональный виолончелист. Почему вам не предлагают роли музыкантов? Могли бы сыграть в кадре крупным планом без дублера.
— Недавно ехали с одним известным продюсерским составом и как раз разговаривали на эту тему. (Улыбается.) Я вспомнил момент, когда в одном из проектов было утверждение на роль музыканта, и выбрали не меня, а другого артиста, поскольку на музыканта я был похож меньше его. (Улыбается.) Видимо, в тот раз важны были черты лица, а не профессиональный навык.
— Но музыкант в кадре не лицом играет, а руками.
— Наверное таких сцен было в фильме не так много. С другой стороны, я счастлив и рад, что меня видят и зовут, снимают в других ролях. Ведь за спиной стоит целая армия молодых актеров, которые ждут своего часа.
— Вам самому было бы интересно сыграть роль музыканта, вспомнить камерную атмосферу?
— Конечно, интересно, и всегда было интересно. Но давайте посмотрим на это с другой стороны. А вдруг этот фильм будет снимать человек, имеющий весьма далекое отношение к музыке. Что из этого получится? Одна мука. Поэтому, может, бог миловал.
— Почему после стольких лет учебы вы отказались от карьеры музыканта и предпочли артистическую?
— Это произошло на переломе исторических эпох нашей страны — в 90-е. Я еще захватил то время, когда и классическая музыка, и отношение к ней были чуть иными, но потом все поменялось. А ушел из музыки, когда понял, что виолончелью просто не смогу прокормить даже себя. Ну вот самый простой пример: чтобы поменять один волос на смычке виолончели, а это периодически приходится делать, — нужно было заплатить мастеру гораздо больше, чем размер месячной зарплаты в то время. Струны, канифоль, другие расходники — это все очень дорого стоило. А для музыкантов инструмент — это вопрос чести. У тебя пусть будут не просто носки драные, пускай их у тебя вообще не будет, но свой инструмент ты должен держать в полном порядке. Даже мысли не возникало, что взять — ботинки или, к примеру, канифоль, которую ты потом сдуешь, и все.
— Получается, лодка любви к музыке разбилась о быт?
— Можно и так сказать. Но такое было время, когда слово «халтура» подразумевало не плохо сделанную работу, а неожиданно подвернувшуюся. Для того, чтобы подготовить, к примеру, концерт Шумана, который мы с педагогом репетировали, я должен был параллельно работать в камерном оркестре Дома композиторов, оркестре «Молодая Россия» и еще где-то. Голова была забита совсем другими мыслями. Нужно было с виолончелью в большом и неудобном футляре бегать туда-сюда из одного заведения в другое, потому что просто нужно было выживать. Я не мог превратить музыку, которую хотел играть, в добычу хлеба насущного. Еще когда подрабатывал в театре оперетты, подумал, что надо идти на музыкальный факультет ГИТИСа, учиться на артиста музыкальной комедии.
— Ваш отец, наверное, видел вас большим музыкантом, продолжателем музыкальной династии?
— К сожалению, папа мой рано ушел из жизни, мне был 21 год, когда его не стало. Он до этого много болел. А вот мама у меня была очень талантливым музыкантом, она по своей специализации была, пожалуй, лучшая в стране.
— Она не разочаровалась в вашем выборе?
— Нет, она меня поддерживала. Спасибо ей за то, что не говорила: «Как? Куда? Столько сил и времени было положено на виолончель и на музыку». Резкая смена моих приоритетов была не совсем ей понятна, но она меня поддержала.
— Сейчас не жалеете, что так все сложилось? Это был правильный шаг?
— Не жалею. Могу только сказать, что мое отношение к людям, кто все это перенес и остался в профессии, это уже не просто уважение, а преклонение. Это очень сильные люди, настоящие рыцари храма музыкального искусства. Все эти люди — гордость нашей России, нашей российской школы классической музыки.
— Сейчас часто берете в руки смычок? Ностальгируете?
— Ностальгирую, конечно. Это же часть моей жизни, и никуда это из меня не девается. А инструмент? Я лелею надежду, что когда-нибудь я снова начну играть.
— У вас моральный барьер или нет времени, чтобы вернуться к музыке?
— Все вместе. Я все-таки сейчас сосредоточен на карьере артиста, для этого надо заниматься профессией очень серьезно. Но к музыке все еще отношусь трепетно. У меня остались друзья, одноклассники, которые сейчас на ведущих позициях в самых в главных оркестрах страны и с которыми мы периодически общаемся.
— А у вас есть потенциал композитора?
— Вот этого точно нет! Это совсем другое дело. Это так же, как актер и режиссер, — разные ипостаси, разный взгляд, разное мировоззрение.
— Момент перехода в артистическую среду получился сложным. Это история с несостоявшейся работой в Израиле. Неудача вас не подкосила?
— Нет, не подкосила. Я прошел кастинг в театр «Гешер», бросил учебу у Фоменко, ушел от Виктюка и поехал в Израиль, но через неделю вернулся из-за неправильно оформленных документов. Но тогда все это легло на молодость, поэтому прошло без особых рефлексий. Сейчас подобные события, наверное, наложили бы другой отпечаток. А тогда это прошло безболезненно. Я вообще оптимистичный человек по своей натуре.
— Когда в 2002 году террористы захватили театр на Дубровке, где шел мюзикл «Норд-Ост» с вашим участием, что вы чувствовали тогда?
— Страшно, очень страшно было. Жизнь, как принято говорить, разделилась на до и после — это да. Как у Федора Михайловича Достоевского в «Идиоте», когда он описывает: «На жердочке, на столбике стоять, но жить». Конечно, живой молодой организм просил жизни. Всегда вспоминаю нашего хореографа Сергея Лобанкова. Если в моей жизни были примеры настоящего мужества, то это один из главных. Высокий, худенький, абсолютно спокойный, он все время находился с нашими детьми, которые участвовали в мюзикле. Дети рядом с ним чувствовали себя в безопасности. В какой-то момент он на бумажке написал молитву и передал ее деткам. Сказал: «Читайте, а дальше мы посмотрим, чей бог победит — их или наш». И оказалось, что наш сильнее.
— Не было момента, который часто описывают, — стокгольмского синдрома?
— Наверное, нет. Слишком радикальные у них были требования, разговоры, и ситуация в театре была другая. Мы были обречены, понимали, что никто из театра уже не выйдет. Все там было заминировано.
— Отчаяния не было?
— Не знаю, что значит отчаяние в этой ситуации, когда понимаешь, что ты в общем-то отсюда живым не выйдешь. Назвать это отчаянием или нет — я не знаю. Как человек готовится к смерти? Непонятно, отчаяние это или нет. Было очень страшно засыпать. В какой-то момент очень хотелось спать, но я понимал, что сейчас отключусь, вздремну, и обязательно что-то приснится. Приснится, что дома, семья, а потом придется проснуться и осознать, что ты не дома, а здесь, на эшафоте. Вот это было очень страшно.
— Что запомнилось больше всего?
— Уже после освобождения мне было много звонков. Я легко говорю на эту тему, поскольку я выжил, а это психологически чуть-чуть по-другому воспринимается. В какой-то момент был звонок, незнакомый мужчина меня о чем-то спрашивал, и я понял, что это не очередное интервью. Он достаточно неделикатно говорил, мне это не понравилось: почему с моей историей вот так, «в кирзовых сапогах»? И я его спрашиваю: а вы там были? Он сказал: «Нет, но там был мой сын, и он погиб». И я заткнулся, потому что не смог найти, что сказать. Я не помню своей реакции, помню, что его ответ отпечатался в моей душе.
— Вы же не виноваты, что он погиб, а вы выжили.
— Я про то, насколько мы должны быть аккуратны друг с другом. Такие истории показывают, насколько чуткими мы должны быть. Потом где-то в гостинице я, переключая телевизор, наткнулся на зарубежный фильм про захват «Норд-Оста». И я понял, что эта большая трагедия потихоньку превращается в сериал. Да, чуть-чуть пожестче, да, основано на реальных событиях. Но насколько это дает право забывать об очень аккуратном отношении друг к другу? Насколько это все хрупко! Насколько это все в одно мгновение.
— Когда вы вышли из театра, первое, что вы сделали?
— Мы с женой поехали цветы положили. А потом поехали домой к ребенку. Я еще был в военной форме летчика.
— Можно сказать, что вы внутренне стали другим человеком за эти три дня?
— Нет, я не стал другим человеком. Остался тем же. Я по-прежнему люблю человека, по-прежнему верю и счастлив, что я здесь и продолжаю заниматься любимым делом.
— Не было ли потом фобии, когда играли спектакль?
— Нет. Наш информационно насыщенный век не дает такой возможности.
— Вы себя считаете счастливым человеком?
— Да. Это факт.
— У вас пятеро детей — в вашей зоне ответственности. Как вы распределяете время?
— Старшая дочка сейчас далеко живет. А с нами двое живут — Саша и Женя, и вся моя жизнь сейчас замыкается на этих двух карапузах. У них скоро день рождения. Двойня, которую мы сделали сами.
— Как при вашей загруженности вы их воспитываете?
— Стараюсь всегда быть рядом с ними, когда позволяет время. Для меня нет большей радости, чем находиться дома вместе с ними. Поэтому при любой возможности я — к ним. Радуемся. Но они предательски быстро растут. (Улыбается.) Они родились, когда мы уже были в возрасте, за сорок. Конечно, как это все быстро проходит! Сейчас тоже я в ожидании, сейчас на съемках в Минске. Скоро заканчиваем, в конце сентября, и скорей домой. К сожалению, пропущу их день рождения. Но мы вместе попозже отметим. Так что тоже ответственность.
— Они уже проявляют таланты? Музыкальные или актерские?
— Не знаю. Мы пока дома занимаемся. Пока их талант — это любить. Они рады мне, я рад им. Это талант непревзойденный — это чудо что такое!
— А вы хотели бы для них какую-то стезю выбрать?
— Не знаю. Время покажет. Мне бы постараться их научить. Я не умел разбираться: кто передо мной. Мое дело — научить их отличать ядовитое от неядовитого. А дальше — сами. А мы вместе будем этот путь созидать, творить, экспериментировать. Посмотрим. С музыкой обязательно столкнемся, сделаем, попробуем. Музыка — это великое дело. Музыка — это счастье, что она у нас есть.
Евгений Николаев
Фото: PR НТВ
