Александр МАКОГОН: историю начиная с 2014 года, пропускаю через себя. Я сам донецкий
У Александра Макогона большая творческая карьера, множество сыгранных ролей в театре и кино. С первых своих шагов он покорил публику своим талантом, мужским шармом и органичным перевоплощением в предлагаемый образ. Среди его работ много ярких характерных персонажей, причем как положительных, так и отрицательных. В новом сезоне телесериала «Спасская. Новые серии», который показывает телеканал «Россия», он играет начальника полиции. Его персонажу вместе с главной героиней в одной команде предстоит принять участие в раскрытии преступлений. О своей новой роли, самоцензуре и историческом шансе для российского кинематографа артист рассказал в эксклюзивном интервью «ТН».
— Ваш герой в третьем сезоне «Спасской» появился довольно внезапно. Какая ему уготована роль в сериале?
— Не хотелось бы раскрывать до конца интригу. У меня уже был опыт, когда на премьере фильма меня даже не представили, потому что изначально мой персонаж был положительным героем, а потом оказался главным злодеем — убийцей и душегубом. (Улыбается.) Так что я лучше не буду приоткрывать завесу, так будет интереснее смотреть.
— Авторы обещают в третьем сезоне еще больше интриг, в том числе на личном фронте главной героини в исполнении Карины Андоленко. Любовный треугольник в сериале уже есть. Ждать ли нам квадрат или другую многоугольную фигуру?
— Только не в отношении моего героя. У меня персонаж без личной жизни: он тихий, спокойный, сосредоточенный на своей работе. Он из другого ведомства — полицейский, который активно участвует в следствии вместе со Спасской. По сюжету они не то чтобы, как говорится, «на ножах», но вначале она не слишком доверяет ему. Ее раздражает, что он пытается всем понравиться, но затем она понимает, что рядом с ней появился профи высокого уровня. Во время следствия, на допросах мой герой включается на полную катушку, грамотно проводит дознание и получает необходимую информацию. Своими специфическими методами он сначала не очень понятен для Спасской, но в конечном итоге они находят общий язык.
— У вас колоссальный опыт, более ста ролей. Наверняка уже приходилось входить в проект, когда команда сбитая, сюжет отыгран. Как было в этот раз?
— У меня нечасто так получается, но здесь все было замечательно, поскольку и с Кариной, и с Александром Жигалкиным мы вместе работали в большом проекте «Стенограмма судьбы». С Александром знаком давно — еще с институтских времен. С ним очень приятно работать, он замечательный и профессиональный режиссер. И с продюсером сериала Александром Самойленко мы тоже хорошо знакомы. Не открою секрета, если скажу, что моя роль писалась под него, это он бережно мне ее передал из рук в руки, надеясь, что я не запятнаю его светлое имя. (Улыбается.)
— Получилось?
— Я очень старался не подвести, хотя мы с ним разные по типажу. Но я как-то сразу проникся этой ролью, выложился по максимуму. Вообще команда подобралась очень хорошая, приятно, что коллеги не забывают меня, и вновь пригласили в такой интересный и масштабный проект.
— Как поется в одной хорошей песне: если с другом вышел в путь...
— Да, а еще говорят, мы все уже давно живем в одной большой деревне под названием «киноиндустрия», поэтому рано или поздно пересекаемся, а знаем друг друга, кажется, вообще лет сто.
— Для вас что ближе: «полный метр» или сериалы?
— Так сложилось, что большинство моих работ — телесериалы. Я бы с удовольствием снимался в «полном метре», но пока как-то не зовут. При том, что у меня более ста ролей, из них только две в полнометражных картинах — «С. С. Д.» и «Три дня в Одессе». Но я не жалуюсь, мне нравится играть в сериалах — там больше возможностей привлечь внимание зрителя, рассказать что-то подробно про персонажей, про жизнь. У меня нет никаких комплексов на этот счет. Главное, чтобы сценарий и роль были интересными.
— Сейчас, когда сериалы становятся более технологичными, с большими бюджетами, стало интереснее работать?
— Про бюджеты я бы не стал говорить так однозначно, но, действительно, производство сериалов получило мощное развития. Снимают и для стриминговых платформ, и для телеканалов. Конечно, это уже совсем другой уровень и качество продукта, другие возможности. Но все по-прежнему зависит от команды проекта, от режиссера, от истории, от совпадения многих факторов. Можно иметь огромный бюджет, замечательных артистов, великолепного оператора и потрясающего режиссера, а картина не получится. А бывает, что бюджет небольшой и ничто вроде не предвещает успех, а вдруг проект выстреливает, забирает внимание людей надолго.
— У вас уже есть предчувствие, что этот проект выстрелит, а другой — ну ни при каких?
— Столько лет работаю, и всегда есть предчувствие, что этот проект может «выстрелить», а этот — точно нет. Но обычно в итоге получается все не так, как кажется. (Улыбается.) Бывает, думаешь, что совершенно неудачный проект, а проходит какое-то время, и где-то случайно видишь картинку, смотришь и понимаешь: «Е-мое, это в общем неплохо!» Я уже давно перестал ориентироваться на свои собственные вкусовые пристрастия, поскольку чаще всего ошибаюсь. У меня завышенные требования и к себе, и к съемочному процессу. Я свои премьеры никогда не смотрю.
— Вообще не смотрите? Принципиально?
— Бывает иногда, что попадаются мои фильмы на глаза, тогда смотрю. Недавно ехал в Питер, и в поезде шла трансляция картины, которую сам бы я никогда бы не включил. Спустя десять лет после премьеры посмотрел и про себя думаю: «Ничего вроде, все симпатичные, нормально все». (Улыбается.)
— Это ментальная проблема? Какое-то внутреннее сопротивление?
— Чаще всего я просто расстраиваюсь из-за себя, но для меня всегда важен конечный результат проекта — нравится ли кино зрителю. Обычно мое собственное впечатление от работы не совпадает с впечатлением зрителей. Я не говорю о проекте целиком, но мне всегда кажется, что свою работу можно было сделать по-другому, надо было где-то, может, не послушать режиссера. Всегда ставлю для себя максимальные задачи и спрашиваю с себя потом, как говорится, по гамбургскому счету. Зрители ведь смотрят на работу по-другому, не зная, что происходило изнутри, каким был съемочный процесс. Может, поэтому спустя десять лет работу смотреть проще, потому что забываешь, какие задачи были поставлены, и смотришь на экран отстраненно, не предвзято.
— Может, этот максимализм — из ГИТИСа? Руководитель курса Андрей Гончаров, который вас вел, говорят, требовал от актеров невозможного, играть на разрыв аорты.
— То, что для него казалось возможным, нам было очень сложно правильно сыграть. Я, собственно говоря, никогда и не скрывал этого. Все, что во мне есть, — это все вложено в меня другими людьми, настоящими мастерами своего дела. В общении с Андреем Александровичем в театре имени Маяковского, с многими замечательными артистами, с которыми мы работали в спектаклях, учились у них. Я себя считаю сосудом, который наполнили мои учителя — профессионалы высочайшего уровня.
— У Гончарова было такое требование, чтобы артист был всегда недоволен собой, выступал для себя главным цензором?
— Такие вещи он не закладывал, но у него каждый раз присутствовал месседж, что для артиста нет предела совершенству. Он был театральным режиссером старой школы. Кино, как искусство, для него просто не существовало.
— Это была его принципиальная позиция?
— Да, потому что есть разница между кинематографом и театром. В театре ты каждый вечер, выходя на сцену, должен доказывать и самому себе, что ты существуешь на сцене настолько честно, чтобы зритель тебе верил. В кино ты должен сделать один раз и навсегда, и очень важно не плюнуть в вечность. Да, есть дубли, но они мало что меняют: они делаются больше для операторской работы. Спустя время ничего переснять уже нельзя. Как любил говорить кинорежиссер Дмитрий Брусникин: «То, что сняли, то и есть». Он, правда, говорил немного другими словами — крепче, ярче, по-русски. (Улыбается.)
— А в театре разве не так?
— В театре ты можешь совершенствоваться и играть по-разному каждый вечер, у тебя есть какой-то временной лаг для того, чтобы все отшлифовать: не произошло сегодня — произойдет завтра. Спектакли со временем ведь меняются, становятся другими. Поэтому на премьеру стараются не приглашать близких друзей, чтобы спектакль обжился на сцене.
— Почему выпускники курса Гончарова считаются самыми живучими? Они остались в профессии, даже когда были трудные времена.
— Сложный вопрос. Андрей Александрович, как и многие великие мастера, сценические и театральные, были всегда против работы актеров в кино. Андрей Александрович говорил: «Вы там эксплуатируете то, что наживаете в театре». Я один из немногих счастливчиков, кто в 1990 году был утвержден на роль в одном из первых отечественных сериалов «Азбука любви», и мой режиссер Исаак Шаевич Фридберг имел смелость прийти к Гончарову с просьбой отпускать меня, потому что производственный процесс шел три раза в неделю — понедельник, вторник, среда. Видимо, от такой наглости Андрей Александрович настолько оторопел, что отпустил меня на съемки. (Улыбается.) Три дня в неделю в течение года я практически не приходил в театр и не учился в институте, а снимался в сериале.
— Как в театре отреагировали на такой феномен?
— Помню, многие большие артисты приходили посмотреть на меня, говорили: «Где этот наглец? Мы тут придумываем всякие конспиративные истории, почему не можем играть в спектакле, а этот юнец легально снимается в кино».
— Возмущало, что сделали исключение вам, а не им — заслуженным артистам?
— Видимо, так. Это же все втайне делалось, окольными путями, чтобы не расстраивать Андрея Александровича. Вот другой педагог — Марк Анатольевич Захаров студентам на своем курсе говорил, что он всегда рад, когда их приглашали в кино. Он говорил, что, если артиста зовут сниматься, значит, в нем обнаружена некая манкость. Значит, что-то в нем интересное есть. Но раньше театральные люди в основном были против, когда артисты пренебрегали своими обязанностями в театре ради кино.
— Но ведь это улица с двусторонним движением: кто-то увидел актера в театре и идет на фильм с ним, а кто-то увидел кино с актером и идет в театр посмотреть, каков он на сцене.
— Конечно, это взаимосвязано. Известные благодаря кинематографу артисты давали театру дополнительную популярность. Спектакли с их участием всегда проходили с аншлагом. Но профессию, ее понимание, себя в профессии возможно получить только в театре. Хоть я с 2007 года в театре и не работаю, все равно отдаю себе отчет, что без этого очень сложно существовать в профессии.
— Времена изменились, и теперь, чтобы привлечь зрителя в святая святых — МХАТ — Ольгу Бузову зовут.
— Всегда сложно давать оценку, потому что все равно скатываешься на старческий бубнеж по поводу: «Вот в наше время так не было». Так или иначе все сводится к тому, что жили по-другому и иначе оценивали театры, и это правда. Так же и наши предшественники говорили о нашем поколении. К сожалению, с каждым годом серьезных профессионалов, которые держали театр своим талантом и высочайшим авторитетом, становится все меньше.
— Знамя театрального искусства никто не готов высоко поднять?
— Надеюсь, что время течет, все меняется, и найдутся другие лидеры — обязательно. У нас страна огромная, и все будет хорошо. Но театр изменился, конечно, это факт.
— Вы не планируете возвращаться на театральную сцену?
— Не планирую, потому что предложения касаются только работы в антрепризе. Я не спешу работать только ради заработка.
— А если пригласят на серьезный уровень, в большие спектакли?
— Вряд ли меня кто-то пригласит после стольких лет отсутствия. Я объективно смотрю на сегодняшние реалии, но никогда не говорю «никогда», все может произойти. Я не категоричен по отношению к чему-либо. Жизнь прекрасна в любых своих проявлениях.
— Вы говорите, что не гонитесь за ролями, а делаете только то, что нравится. Повторяться не любите?
— К сожалению, не каждый сценарий я готов принять, не в каждой истории участвовать. Поэтому иногда просто остаешься без работы. Понимаю, что так можно лишиться всего, но я не могу иначе, просто не могу. У меня нет большого желания прыгать из проекта в проект, хочется морально отвечать за то, что ты делаешь. Более того: не просто быть интересным в той или иной роли, Нужно всегда четко понимать, что стоит за этими ролями, что ты транслируешь зрителю. Время такое, что уже бездумно подходить к тому, что ты делаешь, как-то странно.
— Сценарии неинтересные предлагают?
— Здесь другое. Чаще получаешь сценарий и думаешь, как сегодня работать в тех реалиях, которые происходят в нашей стране. Когда наши ребята гибнут, когда находишься в пространстве глобальных геополитических перемен, когда человеческие судьбы так меняются, и рядом столько героизма и трагедии. Жизнь сейчас настолько сконцентрированная, насыщена событиями, эмоциональными историями, в которых не жить невозможно. Можно, конечно, уехать из страны и сказать: «Меня это не касается». Я так не могу, меня это касается напрямую, поскольку я сам донецкий. Историю, начиная с 2014 года, я пропускаю через себя. Иногда приходит сценарий, и ты понимаешь, что на это будут затрачены большие средства, проделана серьезная работа, но в нем нет и намека на переосмысление того, что у нас сейчас происходит. Вообще ничего подобного нет!
— То есть нет отражения действительности?
— Я не говорю о том, что все должны снимать кино про войну, про героизм, но хотя бы надо отрефлексировать, что сейчас с людьми происходит. Неужели это неинтересно? Это сверхзадача искусства — разобраться, как происходит то или иное новое событие. Почему мы такие сегодня? Почему мы такими стали? Почему мы пришли в ситуацию, когда приходится отстаивать свои собственные интересы и принципы? Что мы пропустили? Почему с нашим поколением происходят те или иные коллизии? Вопросы, которые сами по себе сейчас возникают. Хочется отвечать за то, что ты делаешь. Интересно не просто сыграть роль, а поучаствовать вместе со зрителем в обсуждении того, что происходит сегодня, сию секунду. У меня голод по такому материалу. Хотелось бы его получить, участвовать в этом и отвечать на какие-то вопросы, на которые нужно обязательно отвечать.
— Не проходить мимо?
— Вот именно. Можно, конечно, сниматься, не вылезая, и играть что попало. Ну не знаю, уже как-то перед детьми начинаешь напрягаться. Они растут и задают вопросы. И не только перед детьми, а перед теми мастерами, которые тебе открыли дорогу в жизнь. Они еще живы и видят все это. И перед Андреем Александровичем Гончаровым, и перед людьми, которые мне дали многое в этой профессии, перед своими коллегами и старшими, которых сейчас уже нет. Глядя на работу, которую они делали в театре и в кино, не хочется понижать свою планку
— У вас есть несколько интересных проектов, где вы играли исторических персонажей, в том числе и Роберта Кеннеди. Как вы готовитесь к подобным ролям?
— Любая историческая роль связана с некими подробностями человеческого существования во времени, в котором они сами находились. Условно говоря, без мобильных телефонов, когда люди писали друг другу письма и так далее. Есть такие вещи, которые мы даже не можем понять. Когда мы снимали историю «Александровский сад», мы с коллегами часто сидели и придумывали странные истории, рассказывали их друг другу. Как люди проводили свободное время? Куда они ходили? Чем занимались после работы? Что ели? Как одевались? Вот такие детали очень важны для того, чтобы погрузиться в обстоятельства физического ощущения того или иного времени. Тогда происходит волшебное преображение: меняются осанка, взгляд, голос и походка. Все это идет изнутри.
— А дети ваши любят смотреть фильмы с вами?
— Если честно, мы особо с телевидением не дружим. У нас в семье как-то не сложилось с телепросмотрами. Ну кроме новостей, конечно. Они иногда смотрят детские фильмы — те, что им позволены. Пока я бы не сказал, что дети сильно интересуются и погружены в мои фильмы, но они знают, что я где-то снимаюсь. Иногда во время новостей выходят анонсы. Но новости заканчиваются, телевизор выключается, и его никто не смотрит.
— Что-то жестко. В ежовых рукавицах держите?
— Нет, тут ничего жесткого нет — просто так сложились обстоятельства. Я сам не смотрю, и все не смотрят.
— Они это принимают? Нет протеста? Ведь ограничение — это всегда повод для детского нонконформизма.
— Здесь нет запрета, все зависит от договоренностей. Запрет — это когда вчера можно было, а сегодня — нельзя. А если это договоренность, они знают, что таковы правила.
— Кем вы их видите в будущем? Моделируете?
— А какое я имею право моделировать их будущее? Я на себя такую ответственность не беру. Могу только помочь, где-то поддержать. Как бы детей не направляли, это все бессмысленно. Наверняка, моя мама видела меня в каких-то других ипостасях. Сложно вот взять и сказать ребенку: «Будем готовить тебя…» Нет, установка только одна: чем больше ты приобретешь в детстве, тем проще тебе будет в будущем. Это касается и здоровья, и спорта, и образования. По максимуму, что можно взять сейчас. А так, видишь, в чем ребенок заинтересован, и помогаешь ему развиться. Только еще рано об этом говорить. Мне кажется, у нынешнего поколения детство. Мы в 16-17 лет уже были предоставлены сами себе, а сейчас изменилось отношение к детям. Над ними порхают и пытаются все за них спрогнозировать, спланировать, везде соломку подстелить. Я стараюсь этим не заниматься. Надеюсь, что они повзрослеют пораньше.
— Это хорошо, на ваш взгляд, или плохо, что появились возможности, и детей так опекают?
— Главное, чтобы за всем этим была любовь к детям. А чаще за этим кроется не любовь, а собственные проблемы, которые решаются через детей. Тогда это трагедия. Любовь тоже бывает разная. Слепая — может испортить человеку жизнь. Кроме личного примера я не вижу другого основания влиять на развитие ребенка, на его выбор, на его жизненную позицию.
— «Не воспитывайте детей, воспитывайте себя, потому что они вырастут и будут похожи на вас»?
— Совершенно верно!
— Вы по-прежнему предпочитаете отправляться на отдых в Таиланд?
— Да ну, что вы вспомнили! Нет! Закончилась эта мука. Я уже выбрал спокойный образ жизни. Мы живем за городом, и мне вполне хватает нашей средней полосы России. Я получаю максимум удовольствия от пребывания здесь. А по работе я часто уезжаю в разные регионы страны — это тоже прекрасный и увлекательный туристический опыт, сразу столько впечатлений!
Евгений НИКОЛАЕВ
фото: Игорь Генералов, телеканал "Россия"
