Борис ХВОШНЯНСКИЙ: приблизиться к пониманию природы зла, не прибегая к лоботомии, — это увлекательно
Бориса Хвошнянского телезрители видят на своих экранах практически ежедневно. В творческой биографии этого яркого и харизматичного актера более сотни разноплановых работ, но впервые в сериале «Очень синяя борода», показ которого прошел на НТВ, ему пришлось играть столь одиозного персонажа — кровожадного безумца с раздвоением личности. О том, как войти в образ настоящего злодея и звезды Голливуда, ходить в самоволку, чтобы поступить в вуз, пора ли уже передавать опыт молодым и многом другом актер рассказал в эксклюзивном интервью «ТН».
— В сериале «Очень синяя борода» ваш персонаж — настоящий монстр. Не страшно было браться за роль?
— Я не настолько впечатлительный и совсем не подвержен каким-то предрассудкам в профессии. Если и испытывал какие-то эмоции, то они сравнимы, пожалуй, с заинтригованностью. С другой стороны, целиком положительных героев в кинематографе тоже попробуй отыщи, никто не «сахарный», свои скелеты в шкафу хранятся у каждого и дело лишь в степени монструозности. (Улыбается.) Мне достаточно часто приходилось воплощать героев, которые, мягко говоря, далеки от праведных заповедей.
— Но у всех ваших героев всегда присутствует харизма, шарм, обаяние. Маниакальный профессор Ларин — персонаж из ряда вон.
— Будем считать, что мне просто повезло. (Улыбается.) Для актера естественно стремление сыграть как минимум нерядового человека и, тем более такого, который, кажется, абсолютно фанатично заточен на злодеяниях. То ли от природы, то ли от своего сложившегося мировоззрения, но он злодей — это всегда глубокая личная драма. И у маньяка Ларина присутствует своя оправдательная база и есть понятный ему мотив, он расколот глубоко внутри. Эта работа как раз и интересна тем, что мне досталась роль человека, который на экране является воплощением и светлого, и темного. На стыке этого пограничья находятся очень интересные краски, нетривиальные творческие решения. Вообще приблизиться к пониманию природы зла: откуда берется, к чему приводит, можно ли это предупредить, как-то совладать, и если да — то каким образом, не прибегая к лоботомии, — это всегда чертовски увлекательно.
— То есть в принципе этот типаж героя был вам понятен?
— Именно потому, что понятен не был, мне крайне интересно было в нем разобраться. Но, чтобы воплотить такой глубокий образ, трех недель съемок явно недостаточно. Слишком короткий срок, по сути, все на бегу.
— Глядя на экран, этого не скажешь.
— Я пока еще сериал не видел — зацепил какие-то кадры краем глаза. Хотя, как правило, я не смотрю собственные фильмы, но этот теперь уж придется.
— Почему не смотрите?
— А у меня сразу наступает обострение болезни «поиск виноватого», а я это состояние не люблю, хотя и «дружу» с ним давно. Я самокритичен, обычно не слишком собой доволен, подолгу прихожу в себя, если вижу очевидные промахи. А поскольку фарш, как известно, невозможно провернуть назад, то уж лучше поберечься и не смотреть вообще. С другой стороны, этот сериал будет любопытно посмотреть, потому что сценарий «Очень синей бороды» достаточно интригующий. Да еще и я в таком образе — это дебют для меня.
— Был ли какой-то прообраз у вашего персонажа?
— Разумеется, подспудно приходило сравнение с героем Стивенсона из романа «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». У моего героя в сущности такая же двойная жизнь, так или иначе он пытается как-то мирно существовать в своем больном раздвоенном сознании, но… не получается.
— Вы охотно берете роли злодеев?
— Как я уже сказал, у меня никакого внутреннего сопротивления или предубеждения относительно «ругательных» ролей нет. Более того, как правило, роли «отрицательные» интереснее и увлекательнее, а бывает и содержательнее при условии, что вписаны в хороший сценарий. Там, как в карточной игре, просыпается азарт, который артисту во благо в смысле творчества.
— А кармическая сторона?
— Я просто эти вещи вообще не связываю. В «Очень синей бороде» нет никакой романтизации или поэтизации зла, и привлекательным и вызывающим желание подражать Ларина никак не назовешь. Сыгравший исчадье ада актер сеятелем зла не может являться, поскольку никого не героизирует, а скорее, наоборот. Чем более убедительно сыгран Чикатило или Гитлер, тем менее захочется походить на того и другого. И если история Ларина — это настоящая трагедия, так давайте избегать трагедий. Так что я не опасаюсь, что «карманет». Я выполняю свою работу, соотносясь со своими нравственными ориентирами, и стараюсь сделать ее максимально хорошо.
— Бывает так, что после таких ролей актер становится заложником типажа.
— Конечно, такое случается, но для этого нужно намертво приклеить к себе какую-то одну маску, снимаясь из раза в раз в одном и том же образе или близких к нему. Не могу про себя такого сказать. С чем уж мне повезло, так это с разнообразием ролей. Вопрос, как они воплощены: не слишком ли бегло, достаточно ли глубоко — это вопрос второй, у меня в этом плане к себе претензий много. А вообще, я обычно руководствуюсь лозунгом: «Больше товаров, хороших и разных!»
— При выборе роли вы обращаете внимание на актерский состав?
— Скажу так: мне небезынтересен актерский состав проекта. Как правило, я интересуюсь, кто будет сниматься в проекте, в том случае, если считаю, что сценарий недостаточно крепок. Если мне говорят, что сценарий будет корректироваться, дорабатываться, то это уже хороший знак и можно даже не дожидаться окончательного утвержденного варианта. Уровень проекта на 90 процентов зависит от качества сценария как литературного произведения. При хорошем сценарии капризов в отношении партнеров у меня нет. Конечно, есть коллеги, которых я очень ценю и люблю, с которыми мне интересно работать, но, по большому счету, я достаточно толерантен в этом смысле.
— У вас был период, когда вы играли в спектакле вместе со Светланой Крючковой, которая известна деспотичностью и несдержанностью в оценках своих молодых коллег. Сейчас вы сами уже признанный мэтр. Как вы строите свои отношения с начинающими актерами?
— За «мэтра» спасибо, но я, пожалуй, все же «короткий мэтр». Считаю, что молодым артистам, если у них возникают затруднения в ходе работы, поддержка просто необходима. Вдохновение, вера в свои силы, простите за пафос — чувство окрыленности, партнерский комфорт в работе — все это лучшим образом влияет на то, чтобы молодой актер обрел свободу самовыражения и мог в полной мере раскрыть себя в роли.
— Это дает прогресс?
— Скажу по себе. У меня, к сожалению, в молодости зачастую никакой поддержки со стороны партнеров не было. Я был «зелен» и не ведал, «откуда кинематографические ноги растут», и правильно ли они растут в моем понимании. Это как первый и внезапный заплыв не умеющего плавать, но оказавшегося в воде человека. Выкладываешься на 200%, но интуитивно понимаешь, что в твоем труде ничего хорошего нет. И ни тебе спасательного круга, ни протянутой «руки дружбы». Чей-то голос говорит: «Стоп, снято», а ты едва что-то нащупал. Некоторые схватывают на лету, некоторые — нет. Я на лету не схватывал и немало мучился из-за этого. Поэтому, если есть возможность поддержать, помочь быть живым и искренним, создать «бесстрашный» настрой, я это делаю. В конечном счете все влияет на успех проекта. Если артист чувствует себя не в своей тарелке, камера увидит. Будет лажа, которая ни по ту сторону экрана, ни по эту не нужна.
— Вы на Крючкову обижались, когда она к молодым актерам относилась жестко и бескомпромиссно?
— Я ни на кого не обижался. Обычно просто уходил в сторону и рассыпал проклятия, которые, впрочем, больше были адресованы мне самому. Но если понимал, что меня полощут несправедливо, то старался защититься. Иногда, признаюсь, приходилось это делать совсем не дружелюбно, жестко и грубо. Собственно, в той же тональности, в которой ощущал наезд на себя. То есть вел себя вовсе не дипломатично — регалии и ранги оппонента не имели значения. Но Светлана Николаевна — потрясающая актриса! Несмотря на все, что случалось, я каждый раз восторгался и восторгаюсь ею как профессионалом и мастером!
— Но ведь этого недостаточно для командной работы!
— Пользы от работы и общения с актрисой такого масштаба, пусть и с крутым нравом и несдержанной в оценках, было несравненно больше, как я сейчас понимаю. То, что об меня немножечко вытирали ноги по молодости, я пережил легко, тем более, что это было своеобразной частью педагогического процесса, без которого С. Н. не существовала, а вот профессиональный опыт приобрел колоссальный.
— Есть ли в кинематографе такие персоны, с которыми вы принципиально не пойдете в проект?
— На сей момент нет. Но в свое время я полагал, что с кое-какими коллегами впредь работать не хочу и не стану. Однако потом все равно встречаешься и на сцене, и на площадке и… как ни в чем не бывало. Проходит время, люди меняются… и не всегда в худшую сторону. (Улыбается.)
— Возможно, это меняется ваше отношение к ним?
— Может, и так, я же тоже меняюсь… и тоже не всегда в худшую сторону… Наверное. (Улыбается.)
— У вас было отторжение этих коллег в плане профессиональных качеств? Или личных?
— Это касалось работы. Начиналось с разногласий в том, как следовало бы сыграть эпизод, а заканчивалось все пресловутым: «Дурак! — Сам дурак!» и принципиальным: «Вон из искусства!». То есть творческая дискуссия в конце концов приобретала чудовищно нелицеприятный контекст, который выходил далеко за рамки профессиональных отношений.
— Почему вы подыгрываете тем поклонникам, которые вас путают с голливудской звездой Робертом Дауни-младшим?
— У меня не остается выбора! Сразу расчехляться? Тоскливо. (Улыбается.) Ну да, путают. Меня это не сказать, что раздражает, скорее, просто какие-то утомительные вибрации создает. Ну, и порой вызывает недоумение, конечно. Представьте себе степень «незамутненности» людей, которые на полном серьезе считают, что перед ними во плоти голливудский, но русскоговорящий Роберт Дауни, без намека на акцент отвечающий: «Да, это я». Их это никак не смущает, и они говорят: «Пусть Айронмен останется жить!» Я отвечаю: «Слушаюсь, остаюсь!» Дальше: «Вы постойте здесь, я сейчас жену позову, чтобы вместе сфотографироваться». Некоторые же на полном серьезе все это говорят, искренне полагая, что Парамаунт и Мосфильм — одно и то же.
— Люди верят, что могут вот так запросто встретить звезду Голливуда.
— Именно так. Но это все же свидетельствует о какой-то ситуативной девиации. Что может делать здесь и сейчас праздно шатающийся по условной Тверской Роберт Дауни? Не представляю! Поэтому приходится быстренько доигрывать, говоря, что «в творческой командировке», мол, чтобы уж не разочаровывать.
— Вас забавляет эта ситуация?
— Если люди ведут себя корректно, не закидывают панибратски ногу на плечо, то бывает, и больше двух-трех минут на такое общение трачу. Слегка веселюсь, чтобы не психовать, но стараюсь в конце концов снять у людей этот культурный шок, признаюсь, что все же «я — не он» максимально корректно. Мне с исследовательской точки зрения интересно понять, до какой степени сильна и непоколебима вера в образовавшегося перед ними натурального Дауни мл.
— Это же чистая магия кино в действии.
— Она. Когда-то, когда я был совсем ребенком, мы с мамой поехали в аэропорт встречать отца из командировки. Открылись стеклянные двери здания аэропорта, и на меня в полный рост вышел живой Эммануил Виторган, которого день назад я видел в фильме «И это все о нем». Вечером накануне я знал его по киношной фамилии Заварзин, и вдруг через день вижу напротив. Сказать, что у меня отвалилась челюсть, — это ничего не сказать. Помню свои детские ощущения: передо мной сошедший с небес и воплотившийся бог из телевизора. Поэтому понимаю настроения людей, которые видят известного артиста вживую. Я их не могу игнорировать, поскольку помню свои детские впечатления.
— Не в тот ли момент родился будущий актер, когда Эммануил Гедеонович сразил вас своим величием при случайной встрече?
— Думаю, раньше. Все мое босоногое детство было очень живым, в сплошных переодеваниях, перевоплощениях, изображениях и в том, что кратко, хоть и не совсем точно, называется кривлянием. Просто рассказать о чем-то — это было не для меня. В моем детском мире самым милым делом было за всех и за каждого проживать, рассказывать истории в лицах и красках, с жестикуляцией, пластикой и мимикой, протанцевать, пропеть… И это был настоящий театр представлений, а о дальнейшем я не думал.
— Тем не менее с первого раза убедить приемную комиссию театрального вуза в своем таланте не удалось. Что вас мотивировало на продолжение попыток стать профессиональным артистом?
— Во-первых, моя свирепая наглость. Я искренне полагал: «Это не моя неудача, а слепота приемной комиссии». Дело не в том, что я недостаточно одарен, а в поразительной и досадной недальновидности этой комиссии, думал я. Самоуверенность и суперменство у меня били через край. (Улыбается.) Во-вторых, я резонно полагал, что больше мне получить высшее образование просто негде. В какой вуз я еще могу пойти? Других вариантов не было. Правда, после провала в театральный поступил я в педагогический — вне сферы моих интересов. Был еще крайне ненадежный вариант — музыкальное училище. Но там надо знать ноты, сольфеджио, а я до сих пор этим не овладел.
— Вы же на гитаре вполне профессионально играли.
— Да, но это не требовало знакомства с нотной грамотой.
— Если человек прекрасно попадает в ноты, не зная о них ничего, владеет инструментом, это уже говорит о том, что музыка как минимум одна подтвержденная грань таланта.
— Чтобы поступить в консерваторию, мне необходимо было бы предъявить документ об окончании среднего музыкального учебного заведения.
— Не у всех же талантливых музыкантов за плечами консерваторское образование…
— У меня были мыслишки: если не актерством, то как-то все же займусь музыкой. Но в принципе, если бы я связался с музыкой, то превратился бы в музыкального, не сильно востребованного фрилансера. Приходилось бы метаться от коллектива к коллективу, где не слишком долго терпели бы «ушастого» музыканта, но не умеющего не то что читать с листа, а и вовсе не держащего ноты в голове. Плюс еще и играть пришлось бы не то, что хотел бы я.
— А какая вам музыка нравилась?
— Все, что созвучно джазу, включая фолк и этно, и многое прочее. Не сильно коренная и не сильно популярная в наших широтах музыка. (Улыбается.) А если ты желаешь преуспеть в джазе, то тут нужна ежедневная индивидуальная практика и практика в команде, накопленный опыт выступлений, навык «держать ухо востро» и, конечно, владение теорией музыки. У меня ничего этого не было, кроме любви к жанру и к самой музыке. Считаю, что хорошему музыканту надо быть знакомым со всеми жанрами и уметь играть все. И делать это одинаково профессионально, то есть качественно, вдохновенно, а не хладнокровно и механически. Я освоил несколько музыкальных инструментов, но никоим образом не ставлю себя даже поблизости с музыкантами, с которыми когда-то играл и с которыми до сих пор дружу. А театр… В общем, театр мне представлялся менее трудоемким, и там я мог, так сказать, «читать с листа».
— Ко второму своему заходу у вас уже была предподготовка?
— Да, я успел поступить в музыкальное училище имени Римского-Корсакова на отделение музыкальной комедии. Полгода или около того проучился там. Затем два года ушло на «выплату долга Родине». Но в армии мне повезло, я оказался в агитбригаде, где были студенты, которых призвали служить со второго курса театрального вуза. Они стали моими первыми наставниками. Мы ставили спектакли, проводили какие-то творческие вечера, давали концерты. Весь этот творческий процесс пошел мне на пользу.
— А в самоволку ходили в питерские театры?
— Не без этого. Собственно, находясь в самоволке, я и поступил в институт, так как сроки демобилизации оказались позже, чем вступительные экзамены. (Улыбается.)
— Сейчас нет мыслей передавать мастерство, может, свой курс набрать? У вас есть предрасположенность к преподаванию?
— Судя по тому, как складывается воспитательный и образовательный процесс с моими собственными детьми, я такого преподавателя не пожелал бы даже самому стойкому студенту. (Улыбается.)
— Но жизненные установки — это одно. А профессиональные секреты — это ведь другое?
— И в том, и в другом есть общий путь. В определенном смысле нужен талант — талант быть родителем, талант быть преподавателем. Педагогу необходимо обладать такими качествами, которых во мне либо вообще нет, либо их сильно недостаточно. Умение стать на тот же уровень, на котором находится твой ученик, говорить на одном с ним языке, увлечь и не торопить события — тут же нужно иметь хотя бы недюжинное терпение. А во мне терпение очень быстро иссякает и сменяется недопустимым раздражением, а раздражение сменяется угрызением совести. (Улыбается.) Пока что не нащупал я в себе преподавательскую жилку и понимание, каким должен быть подход в обучении. И, кстати, не только к общей массе, а к каждому ученику персонально. А к каждому — это чрезвычайно тяжкий труд. Наверное, можно было бы обложить себя методичками, пособиями и что-то наработать. Мне есть чем поделиться, но это надо делать умеючи, тонко, точно и уважительно, чтобы не навредить ученику, да и самому не превратится в «дракона». А у меня такой темперамент: «Ну это же так просто! Что непонятно?!» И сразу хочется нервно и часто курить. В общем, в моем случае, — служба одновременно двум богам не работает. Либо ты на сцене, либо со всем своим багажом — опытом и навыком — идешь к молодой поросли и терпеливо ее образовываешь…
— У вас пока нет внутреннего запроса поработать в репертуарном театре?
— У меня УЖЕ нет запроса поработать в репертуарном театре. Эта работа в прошлом. В репертуарном театре было хорошо, но он сильно порабощает и сковывает все остальные возможности. Там свой регламент, свой ритм жизни, стойкие традиции, которые нарушать, считаю, некорректно. Плотно работать в репертуарном театре, совмещая с другой плотной работой, практически невозможно. Ты привязан к распорядку, труппа зависит от тебя, ты — от труппы, а получается, что ты здесь можешь играть, а здесь не можешь играть, здесь можешь репетировать, а здесь — нет. Все это в итоге очень утомительно, неудобно и надо вести особую политику, чтобы не расставаться с театром.
— А вам много предложений от театров поступает?
— У меня есть два театра, с которыми я сотрудничаю на постоянной основе, этого достаточно. Есть несколько антрепризных спектаклей. Если возникает интерес и позволяет время, не отказываюсь и от нового.
— Для вас выбор — кино или театр — существует?
— Это разные вещи. И там, и там можно прекрасно себя проявлять, используя разный арсенал, и получать одинаковое удовольствие. Природа этих направлений одна и та же, тем не менее это абсолютно разные истории.
— То есть по приоритетам не делите?
— Нет. Это как передвигаться на разных автомобилях. Ты едешь, но в каждом с разным ощущением комфорта и с разной скоростью.
— А если выбор: полный метр или сериал?
— Сейчас и разница-то перестала ощущаться. Сериал уже вышел из зоны второстепенного кино, легко конкурирует и может быть намного более увлекательным и достойнее сделанным, чем полнометражный фильм. Это стереотип, что полный метр лучше, выигрышнее, солиднее, дороже и так далее. Просто разные формы. Мы все смотрим сериалы, которые сейчас делаем в России, и видим прямо крутые необычайно!
— Все возвращается к сценарию, который определяет все остальное?
— Да. Я всегда делаю выбор в пользу этого компонента проекта, и еще ни разу не ошибся.
Евгений Николаев
фото: PR НТВ
